ГЕОРГИЙ ЕФИМОВ
"Роща Яндуша" Рассказ

    Ефимов Георгий Андреевич, 1928 г.р., заслуженный работник культуры Чувашской АССР, член КПСС с 1957 года, член СП СССР с  1956 года, известный чувашский поэт, работает в прозе. Наиболее известны его книги повестей и рассказов «Медовый запах липы», «За невесткой», «Когда ходили за грибами»,  «Звезда дружбы»,  «Родник под ветлами» и др. Лучшие произведения поэта изданы на русском языке в издательствах «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия». Работает зав. отделом поэзии журнала «Ялав».
    Родные места, в свой отчий дом приехал я после долгих лет разлуки самой благо­датной порой. Июль стоит словно на заказ: мягкий, томный, пахучий. Лес щедр на ягоды, а за нашим стареньким домом вызревают, нежась на теплых грядках, шершавые огурчики.
    Скоро Петров день. Старики нашего села ждут его всегда с нетерпением. Тогда в каждом дворе непременно режут барана, вдоволь варят шюрбе —заходи, дорогой гость.
    Мои уже, к сожалению, очень немолодые родители ждут Петрова дня с особым волне­нием. Как же! Именно в этот день появилась на свет моя мать, и нынче у нее круглая дата — юбилей. А тут еще сын приехал. В кои-то веки! Значит, предстоит нам отпразд­новать всем вместе сразу два праздника. Сядем в избе за большой стол, как бывало давно, в ту пору, когда мы, дети, были еще малы и жили неотлучно с родителями.
    Сестренка то и дело крутится возле меня, заглядывает в глаза, тихо удивляется: «Хы, брат! У тебя сединки!..» Я тоже с нескрываемым удивлением смотрю на нее. Неужели эта, заметно погрузневшая женщина, моя сестренка? Все минувшие годы в моей памяти она жила этакой лукавой шустрой девчонкой.
   Ах, годы, годы!.. Бесстрастные, безжалостные. Мне кажется, особенно круто обошлись они с моими стариками. Сжимается сердце, я чувствую себя безмерно виноватым, когда гляжу на них. Поседевшие, ставшие даже ниже ростом, они все дни суетятся, хлопочут, стараясь уберечь меня от всевозможных забот, повкуснее накормить, предупредить  мои желания. И я, хронически недосыпавший дома, бессовестно долго лежу по утрам в постели. Притворяясь спящим, с наслаждением слушаю давно забытые звуки — скрип половиц в сенях, звон колодезной цепи, крик петуха...
   Мать предостерегающе шепчет на забежавшую к нам соседку:
— Тише!.. Сын спит... Пусть выспится вволю. Отпуск кончится — уедет, опять закрутится в своем городе...
После пяти таких дней, блаженных и праздных, я поднялся утром вместе с родителями.
— Чего ты вскочил? — удивилась мать.— Спи, рано еще!
— Да уж хватит,— ответил я.— Пора и честь знать. Выспался на год вперед.
   Весь день я пилил и колол дрова. Мне, горожанину, измученному не­скончаемым сиденьем на совещаниях, заседаниях, в охотку была возня с топором, податливыми сосновыми поленьями. К вечеру сладкой болью ныла поясница, вдоль плетня во дворе в лучах закатного солнца янтарно светилась поленница дров.
   На следующий день мать сказала:
—Ну, коли ты,  сынок, выспался, попрошу тебя об одном деле.
— Каком же? Проси.
— Съезди на мельницу. Надо смолоть мешок пшеницы.
— На мельницу? — Я был крайне удивлен.— Это на какую же? Неужели?..
— Да, да! —Улыбнулась   мать.— На   ту   самую.— В ее голосе послышалась светлая печаль.
—   На мельницу к дяде Яндушу? — Я просто оторопел от удивления.— Да неужто она еще  работает?!
— Работает,  сынок, и хорошо работает. Только вот дяди Яндуша больше нет. Писали мы тебе про то. Вместо него хозяйничает на мельнице тетка Хветусь. Но мука и у нее получает, такая же добрая!
В разговор вмешался отец:
—  Теперь в деревне почти нет охотников получать на трудодни зерном. Но когда собирают гостей  на свадьбу или для другого застолья, непременно выписывают в колхозе зерно и везут на мельницу. Давно всем известно не бывает выпечки  вкуснее, пышнее чем из муки, смолотой на мельнице дяди Яндуша. К Петрову дню мать стряпню затевает. Вот и я попросил у председателя мешок пшеницы. Он и лошадь обещал. Поезжай, сынок.
—  На места знакомые поглядишь, — вставила мать,— с теткой Хветусь повидаешься. Обрадуется она тебе. Часто спрашивает, пишешь ли.
—    Да в гости зови ее к нам на праздники-то,— добавил отец.
Тетка Хветусь! А я-то как рад предстоящей встрече с ней! Как мог я не вспомнить, как мог ни разу эти дни не  спросить о ней у родителей! Тетка... Это в те далекие военные годы, когда  мы были совсем малыми детьми,   она казалась нам такой. На самом же деле, сорок лет назад, она была молодой. Молодой и красивой солдаткой. А потом — молодой вдовой... Славная добрая Хветусь. Она обожала нас, деревенских  ребятишек, на детство которых выпали война, голод, и при встрече всегда чем-нибудь угощала: морковкой, репкой со   своего огорода, черным сухарем...
   Назавтра, поднявшись пораньше, я бросил на телегу мешок с пшеницей и отправился на мельницу.
По обе стороны неширокого торного проселка тянулись колхозные поля. Рожь нынче уродилась отменная. Высокая, с тяжелым тугим колосом, томится она под июльским солнцем, источая ароматный хлебный дух.
   В самой поре рожь! Наверно, после Петрова дня начнут убирать. Значит, перепадет тогда  хлопот и нашей старенькой мельнице. Когда я видел ее последний раз? Кажется, в год окончания войны. Да, да, в сорок пятом.  Осенью того памятного года я распрощался с родным домом. В августе тронутом кое-где робкой позолотой,   мы, мальчишки, веселой стайкой купались в охолодевшем пруду близ мельницы, а через несколько дней   перед началом учебного года, и уехал из Анаткасов.
Ах как жаль, что нет в живых дяди Яндуша. За веселым столом не  было бы  конца воспоминаниям. И веселым, грустным, и страшным...
   Легко катится моя телега торной дорожкой.
   Старая мельница стоит в четырех километрах от села, на  реке, Тавыш.
Это еще не скоро. Я привалился спиной к мешку, бросил вожжи, закрыл глаза, всецело отдавшись разлившейся вокруг меня благодати — безделью, тишине, бездымному небу, аромату земли.
Через некоторое время дорога покатилась под уклон. Это я понял по тому, как накренилась вперед моя телега и мне пришлось поискать, не открывая глаз, упор для ног.
   Весело бежит лошадка, никем не шукаемая, ничем не подгоняемая.
   Я знаю: там, внизу — Чертово поле. Так прозвали на нашем пологом берегу Тавыша огромный пустырь за то, что никогда ничего путного не родит его скупая, недобрая земля. Только полынь, чертополох да татарник  острые иглы которого вонзались в наши пятки, когда босоногими ребятишками играли мы тут в войну. Люди давно уже махнули рукой на эту безнадежную, богом забытую землю.
   Я почувствовал: долгий пологий спуск кончился. Дорога вновь выров­нялась. Значит, катится моя телега по Чертову полю...
   Внезапно — нет, я еще ничего не видел! — я ощутил всем своим су­ществом, кожей своей какую-то стран­ную перемену в том, что меня окру­жало: глуше стали звуки колес и ко­пыт, мягче, податливей земля под повозкой, легкая прохлада прикосну­лась к моей спине... Обострившимся слухом явственно уловил я... зеленый шум!
Я открыл глаза и, пораженный увиденным, невольно вскрикнул, на- тянул вожжи. Несколько мгновений я испытывал чувство человека, заблу­дившегося в незнакомом месте. Куда я попал? Где Чертово поле? Что произошло? Сбилась с дороги лошадь?
   Слева и справа меня обступал лес... Откуда он? Как появилась тут эта веселая светлая роща?
   «Роща!..» Это слово я почти крик­нул, осененный внезапной догадкой, резким, как вспышка молнии, воспо­минанием. «Роща Яндуша»! Ну, ко­нечно же, это она! Как я сразу не сообразил, не вспомнил! Родители писали мне, правда давно, о том, что дядя Яндуш, Хветусь и лесничий Тихон Петрович бьются на этом Чертовом поле, несмотря на пресле­дующие их неудачи, и упрямо обеща­ют вырастить на нем лес. Издалека, из-за наших Анаткасов привозят лесную землю, саженцы. Да только никто не верит, что добьются они своего. Потом родители, помнится, писали, что дела на Чертовом поле пошлина лад: «...Несколько деревьев, посаженных осенью, перезимовали,' а по весне зазеленели, и теперь Чер­тово поле все называют Рощей Янду­ша». Но я почему-то был уверен, что речь   шла   о   нескольких   тшедушных деревцах, действительно переживших зиму, но и только! И название «Роща Яндуша» — чисто символическое, дань уважения нелегкому труду' че­ловека, пытавшегося, пусть даже и безуспешно, сделать доброе дело. Да и давно все это было — и работа на Чертовом поле, и письма родите­лей об этом. В круговерти городской жизни я все давно забыл. И вот те­перь, через много лет, стою на опушке самой настоящей рощи! Да какой! Небось, с грибами, ягодами...
   Я слез с телеги, ступил на землю. Ноги утонули в мягкой мураве. Разд­вигая нежные буроватые и духмяные ветви молодого черемушника, с волне­нием вошел я в рукотворный лес...
  Давно замечено: человек с большим сердцем, щедрой душой непремен­но художник, творец, оставляющий, пусть иногда малый, но добрый след на земле. У Яндуша Иванча было доброе сердце, прекрасная душа, и потому, наверно, мне было так хорошо сейчас в этом зеленом лиственном раю с мягкой прохладой, влажными ароматами леса. И мысли в голову приходили добрые, немного грустные. Почему, почему, повзрослев, вылетаем мы из родного гнезда и мчимся прочь без оглядки? Кинувшись в водоворот жизни, не находим — да часто и не ищем! — времени для того, чтобы оглянуться назад, откликнуться на зов родного края и навестить дорогие нашему сердцу места. А если через многие годы и вырываем у жизни такую минуту, то часто приезжаем не к дорогим сердцу людям, а к до­рогим могилам. Так жизнь свела меня с Яндушем Иванчем, но — увы! —лишь много лет спустя, именно здесь, сегодня, я особенно остро по­нял вдруг, каким замечательным человеком он был, и как несправед­лива, жестока была к нему судьба.
   От родителей, от своих односельчан слышал я, что раньше, до революции, водяная мельница на реке    Тавыш принадлежала одному богатому мужику. Когда же организовали колхоз, мельница была передана в   распоряжение колхозников. Для работы на ней надо было подыскать подходящего человека. Умелого, честно. Дело оказалось непростым, потому что человек тот должен был быть ещё и  смелым. Мельница от села  далеко, кто согласится жить на ней в одиночестве? Выбор пал на Яндуша. Парень он был в ту пору молодой, сильный, далеко не робкого десятка. Колхозное добро ему доверить было можно — в боях за советскую власть погиб его отец, и врагов своей молодой республики Яндуш ненавидел всем сердцем. Вот и назначили его на новую для колхоза должность — мельником.
Бывший хозяин мельницы, его сыновья, да и другие, те, у кого Советская власть отняла богатство, не хотели   с таким положением мириться, пытались отнятое добро вернуть, отбить. Чем только ни стращали они Яндуша, как только ни грозили, требуя уйти  с мельницы! Но Яндуш не дрогнул, с мельницы не ушел.
   В то далекое время была у него юная жена, красавица Анук, которую любил он больше жизни, и маленький сынишка Алмуш.
   От ночных непрошеных гостей, грозивших расправой, Яндуш берег cвою семью пуще глаза и потому просил Анук как можно реже приходить на мельницу, особенно вечерами, а после темноты находиться дома, в селе ни куда не отпускать от себя сыншку.
   И все-таки не уберег от бандитов свою красавицу-жену!
   В тот вечер Яндуш ушел в правление на  колхозное собрание. На мельнице осталось несколько женщин- приехали молоть зерно. За хозяйку там была Анук. Иногда так случалось и прежде. И хоть назло ворчал на жену за это Яндуш — все обходилось, успевал воротиться до того, как мельницы уйдет народ, и Анук останется в одиночестве. А в тот роковой вечер собрание затянулось. Темнеть стало. Женщины на мельнице забеспокоились: пора домой! И уехали. А Анук осталась. Не захотела бросать мельницу без присмотра.
   С собрания все четыре километра Яндуш бежал бегом. Сердце словно чуяло беду. Прибежал, отворил дверь закричал, будто обварили его кипящей смолой: под потолком, при свете керосиновой лампы, увидел он качающуюся в веревочной петле Анук...
   Еще записочку оставили бандиты: Яндуш, не уберешься с мельницы— такая же судьба постигнет и тебя, и сына». Подпись под угрозой «ночные молодцы».
   Как в беспамятстве перерезал Яндуш веревку, достал из петли Анук. И громким криком «Алмуш!  Алмуш!» обежал несколько раз мельницу и крохотную избушку-пристройку, потом помчался в село. Нечеловеческий страх охватил его: что с сыном, как он?

   Алмуш был с бабушкой дома.
   Всё село оплакивало Анук. Всё село шло за ее гробом.
   Так Яндуш снова стал одиноким. Одиноким и непривычно молчаливым. Единственное утешение,    неизбывная любовь его — сын, очень похожий на свою мать.
   Через несколько месяцев на железнодорожной станции Вурнары поймали-таки тех «ночных молодцов». Но событие это не принесло Яндушу облегчения, не пригасило боль его сердца.

   Когда выпадали свободные от ра­боты часы, шел Яндуш на берег Тавыша и садился там, где, бывало, любили сиживать они вдвоем с Анук. О чем думал он? Может, шептал лас­ковые слова, которые не успел ска­зать своей любимой. А может, плакал о ней тяжелыми мужскими слезами, хоронясь от посторонних глаз в вет­вях ивняка. Кто знает!
   Вот так же сидел он однажды на берегу, задумчиво и неотрывно глядя на неторопливые воды Тавыша, и вдруг резко поднялся, будто нашел, наконец, решение своему давнему, мучительному вопросу. Он побежал к мельнице, схватил лопату, по скри­пучему висячему мостику перешел на противоположный берег реки и принялся копать землю.
   Каждый день стал он теперь ходить на правый крутой берег Тавыша. Выкопав яму, отступал от нее при­мерно на метр и копал другую. Много ям выкопал Яндуш на высоком скло­не горы. Удивлялись односельчане: «Зачем, для чего?» Но ни о чем его не спрашивали.
   Осенью, когда пожелтели, а потом сбросили лист деревья, когда в их стволах замерло сокодвижение, Ян­душ начал ходить в лес, что за нашим селом. Оттуда он возвращался с мо­лоденькими тонкими деревцами. Это были клены, березки. Их корни хра­нили на себе лесную землю. Много земли. Яндуш бережно высаживал деревца в приготовленные ямы, засы­пал комли землей, плотно ее утрам­бовывал. Последнее деревцо он поса­дил уже когда на землю пали холод­ные осенние дожди.
   За зиму люди успели забыть о стран­ной причуде мельника. Снежные бу­раны с головой укутали молоденькие деревья в белые шубы. А когда за­пели ожившие весной ручьи, поднялась трава и вновь зазеленели деревья, на саженцах Яндуша набухли и лоп­нули почки. Теперь каждый, кто приходил к мельнице, с удивлением смотрел на противоположный берег реки, где, как уверяли умеющие чи­тать, по бурой земле крутого склона нежной зеленью молоденьких кленов и берез было выведено слово «АНУК».
   Шло время. Мать Яндуша тетка Праски стала осторожно поговаривать сыну о том, что Анук уже не вернуть, а маленькому Алмушу нужна женская забота, ласка, да и она, мать, уже стара, сил нет, чтобы на всех пости­рать, сварить. В доме нужна женщина, жена, хозяйка.
   Яндуш это и сам понимал. Пони­мал и другое: неспроста после смерти Анук зачастили к ним в дом моло­дые женщины, засидевшиеся в девках. Прибегали они, вроде бы, к его ма­тери за делом. То спичек спросить, то соли, то еще что-нибудь. Но тогда зачем же, для чего они так наряжа­лись, почему так неестественно громко разговаривали, смеялись, когда Яндуш находился в другой комнате, с Алму-шем? А завидев Яндуша, почему так откровенно стреляли в него глазами? Все понимал Яндуш. Но не мог, как ни пытался, ни одну из них предста­вить возле себя, на месте Анук. Не мог найти в себе силы изменить ей, даже мертвой. Да и сумеет ли ка­кая-то из них стать доброй матерью маленькому Алмушу? А ну как ста­нет злой мачехой? Нет-нет! Никого ему не надо. И — куда денешься — обихаживала тетка Праски и сына, и внука, печалясь над горькой судь­бой своего Яндуша.
   Внука она горячо любила, жалела. И, хотя была совершенно неграмотна, многому доброму научила его.

   В долгие зимние вечера Алмуш любил слушать песни, которые напевала тихонько бабушка, сидя за прял­кой. А перед сном, когда мальчик уже лежал в постели, укутанный в толстую бабушкину шаль, тетка Праски   рассказывала Алмушу сказки, и он обмирал от сладкого ужаса, слушал о приключениях храброго Улыща о злой и страшной Ашапатман, съедающей детей...
   Сказок, и смешных и печальных добрая бабушка Праски знала превеликое множество!
   Когда Алмуш пошел в школу, неграмотная бабка Праски умудрялась следить за учением внука и даже проверяла у него домашние задание. Ловко притворяясь, будто что-то понимает, она, видя аккуратно   исписанную буквами страницу в тетради Алмуша, говорила: «Молодец, мой мальчик, красиво пишешь. Ах, как мне радостно! Старайся всегда так выполнять уроки, чтобы в школе тобою  были довольны». Увидев же в тетради кляксу, тяжко вздыхала «Ах, как ты неряшлив, Алмуш! Как расстроится отец! А как ты огорчил меня!..»   И в самом деле огорчалась так, что Алмушу становилось не в себе. Желая сделать приятное любимой   бабушке, отцу, Алмуш старался изо всех сил.
   Всякое случалось у Яндуша. И деревца засыхали, и сеянцы погибали. Но не отчаивался Яндуш, терпелиыо начинал все сначала.
    Бежал год за годом. За работой своей, за огорчениями да маленькими радостями и не заметил Яндуш, как вырос его сын. И хоть жили они дружно, и Алмуш давно уже был первым помощником отцу во всех делах — и   на мельнице, и на Чертовом поле — все-таки не мог Яндуш от волнения найти себе  места, когда подошел     срок получать его сына свидетельство об окончании школы.
Рассказывают, на заре того дня поднялись отец с сыном раным-ранешеньки и ушли на берег Тавыша. Утро застало их на том месте, откуда хорошо было видно кручу на противоположном берегу, а на круче живое зеленое слово «АНУК».
   Окончив школу, Алмуш не покинул родной край. Остался в селе, стал работать в колхозе трактористом. А вскоре,  смущаясь и краснея, признался своему отцу, что горячо любит девушку из соседних Турикасов.
   Что  мне делать, отец, посоветуй. Я просто жить без нее не могу!—выдохнул Алмуш.
Яндуш улыбнулся:
-  Ну, а ты-то ей по сердцу?
Алмуш низко склонил голову, чуть слышно ответил:
-  Да. Мне кажется, да...
- Ну, коли так — засылай сватов! — Радостно, молодо засмеялся отец.— Хочешь, я сам буду твоим сватом?
   Разговор этот взволновал Яндуша Иваныча. И обрадовал, и опечалил. Вот и вырос его сын, уходит  из-под родительской  опеки, заботы. Грустно! Но ведь это неизбежно,— утешал сам себя Яндуш  Иванч.— Рано или  поздно, это должно было случиться. Это— жизнь. Зато каким парнем стал  его Алмуш! Небось, не одна  девушка в округе тайком вздыхает по нем, гадая на угольке. Интересно, кого он облюбовал? Какую? Чья она?   Взглянуть бы на нее... Если все сложится хорошо, если не ошибся сын, и девушка славная, и в самом деле  отвечает на любовь Алмуша взаимностью, то в их семье скоро появится молодая женщина, хозяйка. И не будет в нем так грустно, неуютно, тоскливо. Только  бы не оказалась будущая сноха вздорной чванливой. Но такая вряд  ли понравилась бы Алмушу!  Нет, она обязательно хорошая. Добрая, приветли­вая. Ведь Алмуш неглупый парень, разбирается... Хотя, говорят, любовь слепа...
Яндуш Иванч волновался не меньше сына. Видя горячее нетерпение Ал­муша. Яндуш Иванч решил не откла­дывать дело в долгий ящик. И однаж­ды в воскресное утро, намазав дегтем сапоги, принарядившись в вышитую косоворотку, темно-синий елен(кафтан из сукна), он отправился в Турикасы.
   Теперь Яндуш уже многое знал об избраннице своего сына. Зовут де­вушку Лизук. Она дочь Тябука и Унись Петровых. Оба работают в колхозе. Знал их Яндуш. Не так, что­бы уж очень, друзьями-приятелями они не были, но и Тябук и Унись не раз бывали у него на мельнице. Люди Они степенные, честные, добрые. Худого слова про них никто никогда не говаривал. А ведь известно, добрая слава лежит, а худая — бежит!
   В избе Петровых был один Тябук. Вооружившись молотком, он прикола­чивал у самого входа вешалку. Увидев на пороге Яндуша Иванча, широко раскрыл от удивления глаза.
—   И-и, какой гость! Не ждали, не гадали! — Бросил молоток в ящик под лавку.— А я тут маленько по хозяйству... Оторвалась, проклятая. Проходи, Яндуш Иванч, проходи. С чем пожаловал, каким ветром?
   Яндуш Иванч шагнул вперед, сел на указанный хозяином стул, смущен­но улыбнулся, не зная, как начать разговор.
Хозяин выжидающе молчал.
— Случилось что?..— наконец спро­сил он, посерьезнев лицом.
— Случилось.— Ответил Яндуш Иванч. И вдруг, решив начать дело с шутки, весело сказал: — Слух я слыхал, будто есть у вас телушка для продажи.
— Что ты, что ты, Яндуш Иванч! — хозяин даже замахал на гостя рука­ми.— Не верь! Нынче наша корова яловой осталась. Вот ее мы действи­тельно продать решили да новую ку­пить. А телушки у нас нет...
Яндуш Иванч весело засмеялся:
— Ну, Тябук, так нам с тобою, видно, не договориться. Прошли те времена.— Хозяин смотрел на него растерянно, никак не мог взять в толк, чего хочет от него гость. А Яндуш продолжал.— Ну ладно, телушки у вас   нет. А дочка на выданье есть? Как говорится, ваш товар, наш купец...
— А-а! — Тябук расплылся в широ­кой улыбке, бросился к раскрытому настежь окну, выходящему в под­ворье,   высунулся в него чуть не до пояса, закричал  зычно: — Мать! — Обернулся к Яндушу Иванчу.— Такое нам   одним не решить. Надо жену позвать, она в огороде...— И снова бросил свое тело за окно.— Унись! Где ты там?
—   Иду, иду!—Певуче послышалось совсем  рядом. Потом в сенцах забрякал рукомойник, отворилась дверь, и в избу вошла Унись.
   Это была статная, лет сорока, жен­щина с хорошим приветливым лицом. Разглядывая ее украдкой, как бы заново, Яндуш подумал: «Хорошо, если дочка похожа на свою мать».
— И-и!.. — протянула Унись удив­ленно и радостно.— Да у нас, оказы­вается, гость! — И, быстро вытерев ладони пестрым передником, с досто­инством протянула. Яндушу   Иванчу руку.— Что же ты не угощаешь го­стя? — Мягко упрекнула она мужа.— У нас пиво есть!
   Она проворно юркнула за дверь, в сенцы. И снова Яндушу Иванчу не­вольно подумалось: «Ну, если  дочка уродилась в маму, то у Алмуша не дурной вкус!»
   Хозяйка вернулась быстро. Легко ступая, пересекла избу от порога до стола, поставила блюдо со свежими, только что с грядки, овощами.
— Угощайтесь. А я быстренько приготовлю пиво.
   В наших местах пиво пьют, предварительно подогрев его. Но делать это надо умеючи! И тогда, как говорится, за уши не оттянешь!
   Подвесив над шестком котел, Унись развела под ним огонь. Все она делала легко, проворно, бесшумно,    словно играючи.
   Вскоре послышалось сердитое шипенье — это, нагреваясь, заворчал, запротестовал котел. Подождав минуту-другую, и улучив тот драгоценный момент, когда котел нагрелся до нужной температуры, Унись решительно вылила в него пиво, легко подхватив принесенное из погреба доверху наполненное ведро.
— У меня все готово! — певуче объявила она вскоре, расставляя на столе стаканы.
   Теплое пиво она перелила в туес, водрузила на стол, а деревянным ковшом с длинной резной ручкой принялась разливать темно-коричневую пенистую жидкость по стаканам.
— Подвигайтесь ближе к столу, Яндуш   Иванч,— пригласила Унись. -Такому гостю мы всегда рады. Надеюсь, добрые вести принесли вы в наш дом?
— Да не знаю, что и сказать, - развел руками Яндуш Иванч.— Kак вы к ним отнесетесь!
— А что такое?
Унись опустилась на табуретку, вопрошающе глядя то на мужа, то на гостя.
Яндуш Иванч виновато потупился. На выручку ему поспешил Тябук:
— Вот ведь дела-то какие, мать...— Начал он, отхлебнув немного пива из своего стакана.— Яндуш  Иванч пожа­ловал к нам...— Он робко взглянул на жену и несмело договорил.— По­жаловал как сват.
— И-и! — Всплеснула руками Унись.— А кто жених?
— Алмуш, мой сын.— Словно про­винившийся, отозвался  Яндуш Иванч.
Лицо Унись посветлело.
— Вот оно что! Видать, люди-то догадливы. Все видят, все примечают.
— А что такое? — Встревожился Тябук.
— А то, что были слухи, были! Корову я в стадо выводила, так со­седки намекали: «Уведут у тебя скоро дочку со двора!» Да я и сама слышала не  раз воркованье у наших ворот. Провожал кто-то Лизук с хо­роводов домой. Выходит, Алмуш?
—    Выходит...— согласился Яндуш Иванч.
—  Ну что ж, Яндуш Иванч,— заго­ворила Унись,— человек вы у нас известный, уважаемый, вся наша жизнь — на виду. С таким человеком породниться — для нас честь. И сын у вас, слыхала, хороший. Да плохого-то Лизук и не полюбит. И если молодые договорились меж собой, мы с отцом у них на пути не станем. Но не мешает обо всем и дочку спросить! Что она сама думает!
— Да, да!..— подхватил Тябук.— Как такое без нее решать? А мы не против. Мать верно говорит. Где же она, дочь-то наша?
— В лачуге она, хозяйничает. Сейчас позову.
Унись неторопливо поднялась, так же неторопливо, степенно вышла из комнаты.
«С достоинством женщина»,— одобрительно отметил про себя Яндуш Иванч.
Вскоре обе — мать и дочь — появи­лись на пороге избы. И мысленно Яндуш Иванч как бы подвел оконча­тельную черту своим сомненьям: «Молодец, сынок. Хороша невеста!»
   Невысокого роста, ладная, в чистом, немного полинявшем на солнце голу­бом платье, девушка робко останови­лась у двери, не смея от смущения поднять глаза на гостя. Только и проговорила чуть слышно:
—  Сывлăх сунатăп *, Яндуш Иванч...
— Сывах-ха, Лизук,— откликнулся на приветствие гость.
— Вот что, дочь,— заговорил после неловкой паузы Тябук.— Яндуш Иванч—отец Алмуша.— Он хитро­вато    сощурил глаза.— Слыхала про такого? А может, не знаешь?
Девушка еще ниже опустила голову.
— Знаю...— выдохнула она.
— Ну, и что ты о нем  скажешь? Хороший парень? Стоящий?
Щеки Лизук заполыхали, словно маков цвет.
— Да не мучай ты ее...— Унись подошла к дочери, обняла, мягко заговорила.— Сватают тебя, милая... За Алмуша. Что ты ответишь Яндушу Иванчу?
Теперь у Лизук горели даже мочки ушей. Она стыдливо закрыла лицо обеими руками. Постояла так несколь­ко мгновений, крикнула:
— Я согласна!
И пугливой козочкой выскочила из избы.
С минуту в комнате царило молча­ние. Прервала его Унись:
— Да-а...— покачала она печально головой.— Выросла наша дочка. Вид­но, и вправду уведут ее скоро от нас.
Она поднесла к глазам край своего передника.
-Не печалься, мать.—Подбодрил жену Тябук.— Уведут ведь не за тридевять земель. Анаткасы — совсем рядом!
Яндуш Иванч поднялся:
— Ну, что ж,— сказал он.— Пойду, обрадую сына. Да и начнем варить свадебное пиво!
Через две недели шумела, кружи­лась свадьба.
   На всю округу пели гармошки, зве­нели гусли. От всей души веселились жители двух соседних сел. Как же— женятся дети их односельчан, хоро­ших уважаемых всеми людей — Яндуша Иванча и Унись и Тябука Петровых.
Пеоги, частушки, звуки дробного перепляса «Шур-шур аппа», «Линка-линка» были слышны окрест до глу­бокой ночи. Наутро, когда по обычаю молодую сводили по воду к роднику, Яндуш Иванч повел сына и невестку на берег Тавыша, к Анук.
   Втроем пересекли они по шаткому мостику реку, поднялись чуть замет­ной тропкой к молодым, с еще не очень густой кроной, березкам и кле­нам, молча остановились в их ажур­ной непрочной тени.
   Задумчиво смотрел Яндуш Иванч на притихших Лизук и Алмуша. И померещилось ему вдруг что-то общее между сыном с невесткой и молоды­ми, набирающими силу деревьями/ Как невесты в белых платьях под зелеными »щ>ужевными покрывалами стояли юные березки. Будто стройные парни горделиво застыли рядом с ними вихрастые клены, протянув своим подругам руки-ветви.
«Наверно, уже глубоко ушли они корнями в крутой берег.— Подумал Яндуш Иванч.— И никакие беды .им не страшны: ни бури, ни ливни, ни засухи. Долго жить им и радовать людей доброй тенью, красотой своей.
Пусть так же будет и у Лизук с Аламушем!»
— Дорогие мои дети,— сказал тихо и торжественно Яндуш Иванч, - я уверен, если бы жива была наша Анук, она сейчас радовалась бы вместе нами, желая вам счастья. Живите в дружбе, живите долго. И пусть минуют вас горе и беды.
— Спасибо, отец,— ответил Алмуш и, положив свою руку на плечи Лизук, легонько привлек ее к себе.
— Спасибо.— Повторила и Лизук склонив голову на грудь Алмушу.
Так стояли они молча, тихие и счастливые, и своим легким шелестом осеняли их молодые деревья.
А через две недели в село ворвалась страшная весть — война!
   У чувашей не принято нести своё горе на люди, выть и громко кричать, привлекая к себе всеобщее внимание В горе чуваш молчалив. Только слёзы катятся, если уж совсем невмоготу и сдержать их нет сил.
   Умолкли, притихли Анаткасы  и Турикасы. Почитай, в каждом доме горе и слезы: провожают, кто мужа, кто — сына. А кто и обоих сразу. Провожают не на праздник — на смертный бой со страшным жестоким врагом.
Проводила своего Алмуша и Лизук.
   А через  месяц ушли  на фронт Ядуш Иванч и мой отец.
   Вторую осень полыхала война. Mне уже шел девятый год. Я ходил в школу. Вместе со своими приятелями  бегал к водяной мельнице на берег Тавыш и сам разбирал по буквам таинственное слово «АНУК».
И про Анук, и про того, по чьей воле так хитроумно выросли деревья на противобережной круче, нам с сестренкой часто рассказывала мать Имя Яндуша Иванча для  меня давно уже звучало как имя сказочного Улыпа, Али-батыра. Я знал, что где-то, далеко от дома, идет ужасная война, я там, рядом с моим отцом, воюет Яндуш Иванч. Из писем отца явство­вало, что человек этот храбрый. Про то я уже и сам давно догадывался, понимая, что только настоящий храб­рец может жить, работать один-одине­шенек на старой мельнице, оставаясь там даже ночью. Нам, мальчишкам, и днем-то бывало тут не по себе.
   Водяная мельница в те годы стояла заброшенной. И мельника не было, да и молоть было нечего. Все зерно, с превеликим, трудом выращенное осиротевшим без мужиков колхозом, сдавали государству. Основным продуктом нашего питания стала картошка.
   Мы с мальчишками часто прибегали поиграть, искупаться в пруду близ мельницы. С южной стороны ветхой сторожки, что одной стеной боязливо прижималась к мельнице, лежало толстое бревно. Даже ранней весной, когда выдавался солнечный и безветренный день, тут было очень тепло, уютно. Словно стайка серых   взъерошенных воробьев, усаживались мы на бревно и с удовольствием, счастливо жмурились долгожданному солнышку. Иногда затевали шумные игры, прячась друг от друга в помещении мельницы, взбираясь по   шаткому трапу вверх, к  пернэ, где теперь валялись худые мешки, лопаты, пахло мышами...
   От взрослых мы знали о том, как грозили тут смертью Яндушу Иванчу разбойные люди, как увидел он тут единажды качающуюся в петле мертвую Анук... Укрывшись на мельнице от ветра или дождя и, заслышав, как в сумрачном помещении что-то начинало поскрипывать и потрескивать, мы в ужасе, крича и толкая друг друга вылетали на волю, мчались с воплями в село, пугая женщин.
   Да, конечно, только смелый человек мог жить в одиночестве на мельнице.
   Через два года после начала войны, когда уже несколькими похоронками отметила она наше село, вернулся домой тяжело раненный Яндуш Иванч.

Продолжение рассказа "Роща Яндуша" »»»»» "Роща Яндуша" Георгий Ефимов (2-ая часть)
 

Скачать рассказ "Роща Яндуша"